Знакомьтесь, Иван Семиреченский.
В прошлом — танцовщик и лидер профсоюза балета Большого театра, затем — помощник директора Большого театра. В настоящее время управляет балетной труппой и школой в США, а также владеет собственной промоутерской компанией в Азии в сфере исполнительских искусств. Наверное, это тот редкий случай, когда мы не задаем вопросы, а предоставляем право на монолог…
Путешествие через весь мир, чтобы встретиться с собой
Мы все совершаем это путешествие. Может быть, сами того не понимая, блуждаем вокруг этого простого, как кажется, смысла жизни — встретиться с собой. Но это ведь и самое сложное, если задуматься. Начнём с того, что даже узнать себя мало кому удаётся, не говоря о том, чтобы повстречать. В течение путешествия по нашей судьбе мы встречаем множество других людей, но себя не узнаём. Эти люди тоже встречают нас в поисках себя. Если бы мы просто помогли друг другу себя найти, быть может, открыли бы загадку духовного мира и спокойствия.
Мои поиски начались в маленьком поселке в Украине, и рожденная вместе со мной мое упорство провело меня через сцены самых известных театров мира в самое сердце России, затем отправила меня вокруг света, и всё для того, чтобы найти себя в строчках, которые вы сейчас читаете.
Ну какой нам интерес знать тебя, так как ты ищешь самого себя? — скажет сейчас внутренний голос читателя. Да, может быть, именно такой, что я пишу это в качестве помощи, которую хотел бы получить когда-то сам: с целью дать возможность тебе обратиться конкретно к самому себе. Ведь чувства, которые мы переживаем, в сущности, все просты и похожи. Их всех можно перечислить на пальцах одной руки. Но, как и в музыке, где всего семь нот, из этих чувств можно сложить прекрасную симфонию переживаний.
Внук ведьмы
А родился я в Александрии. Нет, это не в Египте. Это маленький посёлок в Украине, Кировоградской области. Туда поехали мои родители, преследуя двойную цель: отдохнуть и родить своего второго ребёнка. Не знаю, как с первым, но второе им точно удалось.
Они хотели родить его под покровительством всемогущей силы. Сила эта была действительно грандиозной. Моя бабушка, Антонина Фёдоровна Худякова, была настоящей ведьмой. Ночной ведьмой, как называли их полк ночных бомбардировщиков гитлеровцы во время Великой Отечественной. Безудержная и бесстрашная, она много курила, и от этого, её голос звучал, как армейская барабанная дробь. И когда она говорила, все замолкали. Она была живой святой в этом доме. Когда она надевала свой военный китель с миллионом медалей, она становилась уже иконой имени самой себя с сияющим нимбом в виде золотой звезды героя СССР.
В доме этом жил ещё мой дедушка. Он тоже лётчик, он тоже был и он был добрым. Я на него похож. Он умер раньше бабушки, и я отчётливо помню, как сердился на всех, кто мешал мне, маленькому, в толпе идти за открытым кузовом грузовика, в котором был гроб моего доброго дедушки. Он мой дедушка! Не ваш, не мешайте мне его провожать!
Еще в этом большом частном доме жили другие люди, но их никто почти не замечал. Среди них был и я — Ваня. Мальчик с простым русско-еврейским именем. Все эти люди делали что-то, много трудились и получали по заслугам. Тема войны в доме была под запретом, но моя детская непосредственность позволила мне взять и спросить: какая она, война?
— Война — это дерьмо! — прохрипела ночная ведьма. В этих словах не было ни грамма героизма, и много правды. Я до сих пор думаю, что бы она и дедушка сказали, если бы узнали, что сейчас происходит в Украине.
Начало моих школьных лет прошло в Днепропетровске. Автобус №44, двор, где я забыл новое ружье в тот же день, когда мне его подарили, — и я до сих пор хочу туда вернуться и забрать его. Квартира, о которой я знаю лишь то, что в ней во время оккупации жили немцы. Я не знаю, зачем мы всё время об этом говорили, но от этого мне там постоянно эти немцы мерещились. Я их представлял сидящими на нашем диване, смотрящими в окно и лежащими на моей кровати позади моей парты, когда я делал уроки.
А ещё за шкафом кто-то дышал, когда я засыпал в полной темноте. Это было очень страшно. Наверное, это тоже были немцы.
Ещё у меня была сестра. На правах старшей и в статусе девочки она хотела считать себя звездой и для этого выразительно старалась танцевать в местном кружке. То ли в шутку, то ли всерьёз там ей подали идею поступить в Академическое хореографическое училище в Москве. Она туда отправилась. И что вы думаете? Поступила!
Красная армия продвигается к Москве
Наступила уже середина восьмидесятых, и плановая экономика СССР начала давать сбои, а люди потянулись ближе к местам оставшегося изобилия. Правда, нашу семью привлекало изобилие другого рода — искусство. И чтобы обладать им, моя сестра уехала на социальном лифте в Москву, а тем временем её родственники пошли за ней следом по лестнице.
Продвижение на Москву оказалось для моей семьи тяжелее, чем для вражеской армии.
Обменивать хорошую квартиру в Подмосковье на нашу квартиру с «немцами» в Украине никто не хотел, и родителям пришлось согласиться буквально на барак в посёлке городского типа Тучково. Этот барак, как оказалось, строили уже пленные немцы, так что военные успехи Красной армии были для меня налицо.
В этом бараке нас застал полный коллапс коммунального хозяйства позднего СССР. Зима в этих местах была суровым испытанием для цивилизации. Утром из-под одеяла вылезти было совершенно невозможно из-за холода, а провода электропередач рвались от снега в любом лесу и в любое время. Однако сидеть со свечкой мне нравилось: много детских философских мыслей приходило мне в голову.
Как не трудно догадаться, в месте под названием посёлок «Автодорожный техникум», где мы проживали, алкоголизм был единственной светлой идеей. Ситуация стала настолько плохой, что семейный совет принял решение отдать меня вслед за сестрой в балет. Хотел ли я в балет? Меня никто не спрашивал. А я хотел велосипед.
Билет в балет
Тучково, а точнее «Автодорожный техникум», для меня стал ещё и тем местом, где меня вырвали из объятий моей мамы и папы. Это было очень похоже на фотографию, которая вдохновила Клода-Мишеля Шёнберга на написание мюзикла Мисс Сайгон. На ней была изображена вьетнамская мать, оставляющая своего ребёнка у выхода на посадку на авиабазе Таншоннят, чтобы он сел на самолёт, направляющийся в США, где ему могут обеспечить гораздо лучшую жизнь. На лице матери ясно читалось: она его больше никогда не увидит. Шёнберг считал действия этой матери ради своего ребёнка «высшей жертвой».
Поступление в закрытое учебное заведение — Московское академическое хореографическое училище — проходило в три этапа:
- Осмотр профессиональных данных тела. За длинным зелёным сукном бюсты очень старых и, по-видимому, злых женщин производили осмотр твоего щупленького, одетого в одни трусы организма.
- Медицинский тур. Другие люди в белых халатах пытались понять, сможет ли эта лошадка элегантно вывести всё, что будет потом.
- Конкурс танца и выразительности.
Для этого конкурса моя мама приобрела старый магнитофон «Электроника». Задача этого аппарата была воспроизвести всего три минуты музыки моего танца «Яблочко». «Электроника» перенервничала и со своей задачей не справилась. Помочь мне вызвалась штатная аккомпаниаторша, присутствовавшая в этот момент за роялем. Извлекая из своего инструмента неизвестные мне звуки, она полностью сорвала первое в моей жизни выступление. Наверное, поэтому впоследствии моей супругой станет пианистка и балетный аккомпаниатор. Однако судьба бывает упрямой: меня не отклонили, а попросили на следующий день повторить моё «Яблочко» в оригинале.
Когда я шёл по коридору этого училища в направлении повторного конкурса, моё «Яблочко» чувствовало себя явно не в своей тарелочке. Бесконечной толпой вдоль стен готовились к выступлению свежие и холёные столичные дети. Над каждым из них был минимум один наставник, завершавший последними напутствиями годы их подготовки к этому моменту. Они сидели на шпагатах, использовали какие-то невиданные приспособления для разогрева и были тщательно причёсаны и залачены.
В тот момент мне казалось, что самое главное сейчас — как можно тщательнее скрывать отсутствие у нас в бараке горячей воды, то, что я сплю в одежде из-за холода, и что у нас нет телефона. И самое важное — чтобы они не увидели старый коричневый магнитофон «Электроника» у меня в руках. Не говоря уже о том, что победить мне их совершенно точно не удастся. Проскочить бы и не опозориться.
Ведь конкурс 47 человек на место! Одна из самых престижных профессий в СССР. Наряду с дипломатами они могли попасть туда… Ну, туда! Где почти никто никогда не был — за рубежи родины, которые тщательно охранялись не только от захватчиков, но и от своих собственных граждан. А внутри, в колыбели советского государства балет рос крепким и румяным, как Юрий Гагарин, предварительно выбранный научной селекцией и естественным отбором. Главное в этом искусстве для страны трудящихся было его безопасность — оно молчаливое. К тому же движением в балете невозможно оскорбить, унизить или передать какие-нибудь вещи, например, показать течение времени. Всё в балете происходит по заранее созданной хореографии. Это тоже очень устраивало политбюро.
После повторной демонстрации моего «Яблочка» началась пустота. В ожидании в Московском холле, так называли входную группу, куда входили ученики — москвичи, мы с мамой ловили взглядом каждую проходящую важную тётю с бумажкой. И вот одна из них взяла курс на нас всех, томящихся в ожидании. Претенденты зашевелились, как будто открыли их улей.
— Поздравляю, вы прошли, — сказала она нам с мамой.
Эту фразу я услышу в будущем ещё несколько раз. Но чтобы её услышать, мне предстоит преодолеть невероятные вещи.
Тюрьма прекрасного
Порядки в этом училище прекрасного оказались скорее тюремными. Все иногородние, как я, обеспечивались проживанием в интернате. За него надо было платить, но поскольку с моих родителей взять было нечего, я жил совершенно бесплатно. Вообще-то на бесплатное проживание и был похож мой быт.
В интернат пускали поселиться за неделю до начала учёбы. Меня распределили в комнату, где я оказался первым из четырёх детей и единственным на данный момент. Взяв обходной лист, как во всякой тюрьме, я пошёл в подвал получать своё казённое постельное бельё. Родители хлопотали вместе со мной, но какой-то очень тяжёлый ком всё больше и больше подступал к горлу. Моё подсознание догадалось раньше сознания: сегодня мои родители уедут во свояси. Я останусь один. В 10 лет в другом городе. Вообще один и никого не знаю. Эта мысль постепенно, по мере приближения часа расставания, становилась навязчивой и затем просто страшной. Как, мои, ставшие привычными мне папа и мама больше не будут мне доступны, даже если я очень этого захочу. И даже если применю испытанное и безотказное ранее действие — зарыдаю, не поможет. Они больше не придут. Вот сейчас я могу их коснуться, обняв уже в последний раз, а через пять минут они уйдут, и никакое, даже самое сильное моё желание не позволит уткнуться в их щеку. И вот я вижу их уходящими, вижу их родные спины. Я всё ещё могу их окликнуть, и они обязательно обернутся, но с каждой секундой остаётся всё меньше шансов на это. Вот сейчас я уже готов закричать им во весь голос, но они совсем где-то далеко. Уже не слышат.
Ощущая себя абсолютно потерянным, я в бреду спускаюсь на ужин. Мне выдают рис с вываренной куриной ножкой, которая состоит из кости и белой кожи. Очень диетическая еда середины 89 года. Дефицит в самом разгаре, и это сказывается и на мне.
Далее в распорядке дня — час свободного времени. Отбой в 9 вечера. Посещение туалета, который был на этаже, после отбоя категорически запрещено. Это вело к гарантированной докладной и возможному отчислению. После отбоя все обязаны лежать в кроватях при выключенном свете. Это понятно. Но как нас обязать спать? Как можно человека обязать заснуть распорядком дня? При этом регулярно с проверкой воспитательница заглядывала в комнату, и если понимала, что кто-то не спит — имела право наорать и правом своим постоянно пользовалась.
Тот первый вечер после отбоя я помню очень хорошо. Поскольку шторы ещё не выдали, свет от фонаря за окном отбрасывал тени через решётки на покрашенные масляной краской стены комнаты. От этого комната казалась ещё казённей и зловещей. Стоящие вдоль стены пустые кровати с неприхотливыми одинаковыми тумбочками ждали чужих мне детей. Моя родная детская кровать осталась навсегда позади, а впереди год неизвестности. Сейчас только первая ночь этой неизвестности. И я заплакал.
Взрослый ребёнок
Человек ко всему привыкает. А ребёнок тем более. Только привычки остаются и делают из него взрослого. Постоянная нехватка еды растущему организму толкает этот организм на поиски вариантов. Если подождать до конца ужина, то можно получить дополнительный талончик того, кто на ужин не успел или не пришёл. Терпение вознаграждается.
В начале 90-х, вместе с Перестройкой, к нам в интернат стали поступать и иностранцы. Еду в столовой они есть не могли, и дополнительных талончиков стало больше. Сами иностранные дети тоже оказались почти такие же, как и мы, и, общаясь с ними на полу-английском, полу-детском языке, мы часто обменивали дружбу на иностранную еду.
Первые выступления, успехи и неудачи, драки, настоящая дружба и предательство, взаимовыручка и настоящая советская дедовщина быстро делали из нас самостоятельных бойцов. В холле, где включают телевизор по расписанию, первые ряды нельзя было занимать — они для старшеклассников. Если те самые старшеклассники поймают тебя в туалете после отбоя — заставят подтягиваться 20 раз, 40 отжиматься и выучить дурацкий стишок. Один такой я помню до сих пор:
— «Кузи-музи ласахундри, лабуды и хрю-хрю-хрю».
В старших классах уже пришла любовь. Переход между женской и мужской половинами интерната закрывали, как не трудно догадаться, во время отбоя. Так что кавалерам приходилось преодолевать поистине рыцарские испытания. Попадать к Дульсенеям на балконы приходилось, проходя по сплошному карнизу, не один десяток метров на высоком третьем этаже.
В один особенный день в нашу обычную жизнь ворвался видеомагнитофон. Его подарила интернату ректор Софья Головкина, которая купила его в гастрольной поездке училища в Японию. Жизнь больше никогда не была прежней. Фильмы Горец, Рэмбо и Роки с гнусавым переводом Володарского стали чем-то вроде эдемового яблока. Но в сам Эдем я попал случайно. Блуждая по училищу, я заглянул в наш внутренний театр, где проходили выступления и мероприятия, а обычно он пустовал. Но открыв дверь, я увидел в центре сцены сложенные пирамидой коробки с техникой. Это пришла отправка из японских гастролей. На коробках были те самые вожделённые надписи: Хитачи, Панасоник, Сони и так далее. Участниками этих гастролей могли стать исключительно «блатные» дети, и все об этом знали. Мне такое счастье было недоступно. В те времена обменивали камеру на квартиру и видеомагнитофон на дачу. Я сам видел эти объявления в газетах. Сказочное богатство!
На последних курсах мы уже почувствовали дух свободы! Не только страна изменилась, но и мы позволяли себе гораздо больше. Мы просто сбегали с территории этого закрытого учреждения. Купить мы всё равно ничего не могли, но ходили погулять в Парк Горького.
Дискотеки, поцелуи во время «медляка» и первая любовь с иностранкой. Японкой, которая оказалась из рода самураев. Я узнал это, когда наткнулся на маленький меч в её кровати. Её родовой меч привезти не разрешили по таможенным правилам, и она привезла деревянную замену. Как я понял, им это оружие дарят при рождении, и они с ним не расстаются. Когда я это слушал, на меня на меня со стены смотрел ее черно-белый предок со всеми атрибутами самурая. Опасная девушка, пикантный роман.
Но время неумолимо двигалось к выпуску из академии. Да, на последнем курсе училище переименовали в академию, и мы уже выпускались из академиками. На государственные экзамены пришли купцы из разных театров и набирали себе артистов. Но, конечно, всем хотелось попасть в Большой театр. Однако брали туда единицы. Чтобы вы понимали: в самом первом классе нас было набрано четыре класса по примерно 45 человек, а выпускались два курса, примерно 25-30 человек в каждом. Остальных отчислили по дороге. В Большой же театр брали по 5-7 человек. Вот такая арифметика.
Наш выпускной концерт в Большом театре был отражением глобальной федеральной оттепели. Впервые в стандартный репертуар таких концертов ворвался первый модерн-балет, которому выделили целый акт в программе. Назывался он «Цыганская дорога» и состоялся только потому, что в параллельном классе выпускалась дочь пионера современного танца России — Николая Огрызкова. Это был человек, который каждой своей клеточкой переживал за своё дело и поэтому быстро сгорел. В дополнение к этой антрепризе я танцевал в концерте сольный номер — «Мелодия Дворжака», что означало признание и почёт.
Дом культуры на Таганке
Несмотря на то, что СССР, как мне тогда казалось, бесповоротно отступал в прошлое, часть его законов и порядков всё ещё действовали. И да, я всё ещё был иногородним, а по правилам можно было взять иногороднего в театр, если можешь обеспечить его проживанием. Большой театр такими свободными местами на тот момент не обладал, и мне пришлось согласиться на предложение Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко, у которых такие места были.
Эти места были в принадлежащей ему коммунальной квартире на Таганке. Которую так и называли — Дом культуры на Таганке. Это оказалась конспиративная квартира, в которой проводились попойки с участием практически всего соответствующего театра. Выделенная нам с соседом комната нашей не признавалась, и об личном пространстве пришлось быстро забыть. Однако мы в то время наслаждались первыми собственными деньгами. Первой своей зарплатой. Наслаждались, правда, мы недолго — грянул дефолт 1998 года, и этих денег перестало хватать вообще на что-либо.
Выход был один — воспользоваться открытыми границами и ездить зарабатывать валюту на левые гастроли. Поначалу с этим театр мирился, но потом приходилось брать больничные и отпуска, чтобы уехать и заработать на еду. Это, конечно, сразу стало известным и не прошло мимо ртов. Одни рты много говорили, другие хотели поесть за мой счёт. Пошли угрозы, выговоры, и пришлось оттуда уйти.
Однако обида на несправедливость породила невероятную энергию сделать всё по-своему, по справедливости. Тогда в Большой театр пришёл новый руководитель балета — Александр Фадеечев, и организовал первый аудишн. Конкурсов и конкуренции я никогда не боялся, а с «блатными» боролся и всегда побеждал. Я туда отправился и стал одним из двух человек, приглашённых в труппу по конкурсу.
Когда я ожидал этого результата, ко мне подошла сотрудница и сказала всё тоже мне знакомое:
— Вы прошли, поздравляю!
Итак, через полтора года, я как будто нашёл своё место. Мой ангел-хранитель — о, какой он старательный, я хотел бы здесь выразить ему признательность.
И разве есть на свете чувство слаще, чем осознание, что всё вокруг встало на свои места по твоей воле, по твоим правилам? Но в то время я даже в самых смелых фантазиях не мог представить, как далеко зайду в этом. Уверенность и целеустремлённость, рожденные со мной вместе, оказались сильнее всех интриг, кумовства, хитростей, низости. Как ветер, они поднимали мои паруса и вели сквозь моря разочарований и безнадёжности.
Но это путешествие к самому себе только начиналось, и потребуется ещё одна глава, чтобы рассказать вам о шипах и розах Большого театра, о его неведомых страстях, о жизни внутри его истории и бурях, которые изнутри сотрясали символ и гордость российской государственности. А пока мне исполнилось всего двадцать лет.